"Мама, неужели нельзя забыть?" – спросил Юрочка. Забыть? Зло я могу забыть – я не злопамятна. Но раны, нанесенные тебе прямо в сердце – их нельзя забыть, они не заживают, а только затягиваются и болят, особенно, если их тронешь. Может быть, не трогать? Можно. Стараешься это делать. Внешне ты один, а в душе всегда и везде болит – там ты другой человек, для себя. Но правильно ли уйти со всем пережитым, чтобы вы, мои дети, так и не знали? Думаю, что нет, ЭТО НЕЛЬЗЯ ЗАБЫТЬ! Многое уже за долгие годы сгладилось, но есть такое, что всегда перед глазами. Вы должны это знать! Все рассказать слишком сложно, да и не умею. Помню, я предлагала Юрочке и Сереже сесть и слушать меня. Хотелось все по порядку рассказать. Но вы, как и все дети, откладывали тяжелый разговор и он не состоялся. Теперь мы не вместе. Одному рассказывать не хочется.
Напишу, что смогу, что помнится. Отдельные сценки, эпизоды. Как сумею…
1941 год. 17 апреля родился Сережа. Это ребенок. родившийся в большой любви и счастье. Даже 10 дней в роддоме кажутся жестокостью, потому что очень тяжело быть в разлуке в такой момент даже 10 дней. Прихожу домой, мама меня привозит. Возвращается с работы Сеня, забегает в комнату и говорит: "Ты никогда не была такой красивой, как сейчас! Это ему так кажется от счастья. Мы так любим друг друга, что не знаем, как это чувство поделить с этим маленьким существом. Сеня говорит: "Мне кажется, что если ты Сереженьку будешь любить больше, чем меня, я его не смогу любить." Это ему кажется. Наша любовь даже становится богаче от того, что родилось дитя. Ялежу утром впостели. Сеня встает, одевается, чтобы идти на работу, а я смотрю на него и думаю: "Неужели это не сон, разве в жизни бывает такое счастье?" Мама говорит мне:"Я за тебя очень боюсь. Ты так вошла в Сеню, что вы составляете как бы одно целое, и если вас отделить друг от друга, вы не сможете жить. А мало ли что в жизни бывает?"
Ночь с 13-го на 14-ое июня. Звонок в дверь. Открывает Сеня. Заходят какие-то люди, зачитывают указ или приказ, не знаю. Сеня и я высылаемся за пределы республики. За что – не сказано. А мы почему-то не спрашиваем. Я только вскрикиваю: "А ребенок?" "Ох, у вас есть ребенок? Возьмите его с собой." Домашние ничего не знают еще. Мы спим в передних комнатах, а они в дальних. Я боюсь внезапного вторжения этих людей к маме и папе в спальню. Я прошу их остаться за дверьми, а сама "спокойно" захожу к родителям в спальню, сообщаю коротко – к нам пришли, нас высылают. Слез никаких. Прошу их встать и помочь собраться. Времени дается час, вес 100 кг, драгоценности, золото, серебро нельзя. Мама судорожно начинает одеваться. Папа садится и застывает. Он становится мертвенно бледным. Ни одного звука! Подготавливаем чемоданы. Я готовлю вещи, Сеня и квартирант Шварцгор пакуют. Все без слов. Кладу только повседневную одежду, обувь. Наверно, будем работать, надо все взять, кроме выходных вещей. Выбираю вещи из шкафа, из ящиков, нужное в одну сторону, ненужное – в другую. Натыкаюсь на коробочку с 6 серебряными ложками – подарок к нашей свадьбе. Отбрасываю их как запрещенные. Мне говорят – возьмите их с собой. Я отвечаю: "Они серебряные, их нельзя". Человек с сочувствующими глазами говорит: "Не серебряные, берите!" Но я не беру. Я человек дисциплинированный. Кончается время. Пора идти. Подвожу к детской кроватке, выбираю спящего ребенка, заворачиваю в одеяло и беру на руки. Выходят из комнаты мама, папа, Дода, Бенно. У всех глаза сухие. Плакать, все понимают, нельзя. Я говорю: "Ну, давайте прощаться." Это звучит страшно громко, так мне кажется после часовой тишины. Сходим вниз, на уличе грузовая машина с людьми и вещами. Мне вдруг становится страшно за ребёнка. Я говорю: "Мамочка, возьми у меня Сереженьку. Мы где-нибудь остановимся, устроимся, тогда его возьмем." Мама с ужасом: "Нет! Нет! Я боюсь!" Мы отъезжаем. Сеня на ухо меня спрашивает: "Что бы это могло означать?" А на улице хотя 3 часа ночи, полно грузовиков, людей. Я отвечаю: "Наверно, война. Но я ничего не боюсь, и ты не бойся, раз мы вместе." Подъезжаем к станции. Идем мимо товарных составов. Вдруг открывают дверцу одного вагона и велят Сене сесть. Мы бессильны – нас разъединили. Меня с ребенком ведут к другому вагону.
Мне 26 лет. Самое тяжелое, что пережито – это ульманисовский переворот – папу интернируют в лагерь. Год он лишен свободы – это кажется очень страшным. Лишение свободы – это самое большое наказание. Папа выходит из лагеря, с трудом содержит семью. Я работаю, одновременно учусь. Вот это те переживания. которые были до 25 лет...
Нас помещают в вагон (товарный), в нем 42 человека. Нары в два этажа, места лежать нет, можно только сидеть. В углу параша. Мужчины и женщины вместе. Есть подростки. Ребенок один – Сережа. Ему минет 17 июня 2 месяца. На улице жара, зной. В вагоне душно. Ребенок сутки не просыпается. Я одна, без Сени, не могу себя взять в руки. В горле комок, не могу ничего проглотить. Сижу, спина болит как рана. Мне страшно – я потеряю ребенка. Я щупаю жив ли он, не понимаю почему он не просыпается. В отчаянии стучу в дверь вагона (они закрыты снаружи) и требую коменданта поезда. Через окошко (вверху) кто-то обещает, что он придет. Приходит. Я говорить не могу, я кричу: "Заберите ребенка. Сдайте в детдом или отправьте к моим родителям. Я боюсь найти в коляске труп его. Молоко в груди исчезло. Кормить нечем, пеленки негде стирать, воду приносят только для питья." Комендант говорит: "Послушайте меня, никогда не отправляйте от себя ребенка. Запомните мои слова. Чем можно, я помогу. Чего у вас не хватает?" Я в трансе: "Мне ничего не надо. Заберите ребенка, иначе вы его погубите." Комендант подзывает одного солдата и говорит: "Поезжайте в квартиру этой гражданки и привезите все необходимое". Сам диктует: "Детское питание, мыло, теплое одеяло, ведро, таз и др." Я, видя его человечность, прошу: "Верните мне мужа, тогда я справлюсь с ребенком". Он обещает. Это меня успокаивает. Через некоторое время вещи привозят, потом поезд отходит, а второе обещание остается невыполненным… Видимо, не успели разыскать.
Едем три недели. Молока в груди нет. Кормить нечем. На спиртовке кипячу воду и пою ребенка. Некипяченой воды не даю. Боюсь – в вагоне у многих понос. От параши неимоверная вонь. Ребенок почти все время спит. Его спасение – он в коляске. Я не могу есть, не могу говорить, не могу спать, не могу плакать. Всё окаменело. Я не могу даже глотать. От сидячего положения безумно болит спина. Выгружают нас 3-го июля в г. Канске. Я нахожу Тину Владимировну с Иссаком Наумовичем и Шелли. Они в том же эшелоне. Ребенок – кожа да кости, синий, лежит беззвучно, не плачет, только спит. Нас отправляют в колхоз "Большая Уря". Я счастлива, что мы вместе с родителями. Появляются силы бороться. Грудь набухла. Температура около сорока. На этом попытки давать ребенку грудь кончаются. Прикармливаем как умеем. Ребенок начинает отводить. Работают Тина Владимировна, Иссак Наумович, иногда я, а Шеллинька (13 лет) с ребенком. Начинаем устраиваться, вымениваем вещи на еду. Хлеба нет ни у кого. Получаем ячмень (зерно) и овес с трудом, иногда картошку. На обед делим полстакана (граненного) картофельного пюре. Хлеба за всю зиму 1941-1942 ни разу не едим. На трудодни в колхозе авансом ничего не дают, а заработанных нет. За вещи устраиваемся у хозяйки. Изба из одной комнаты. Один угол, занимаем мы вчетвером. Ис. Наумовича 8-го октября ночью внезапно арестовали. Кроме нас в комнате семья хозяйки из семи человек, куры, поросенок и теленок.
Февраль 1942 года.
Начинаю искать выход. Ведь я глава семьи – так числюсь в списках МВД, но так и на самом деле. Подыскиваю работу в Канском пригородном совхозе. Там дают на рабочего, т.е. на меня, 400 гр. хлеба и на иждивенцев по 150 гр. Мы счастливы. Работаю чернорабочей. Получаем хлеб, молоко с фермы на ребенка. Начинаю "отходить". Появляются силы бороться. Работа – кайлить землю мерзлую, затем перетаскивать ручными носилками для парников. Мы, горожане, не приспособлены. У крестьян откалываются глыбы, а у нас – мелкий горох, а норма одинаковая. Когда тащим носилки, никто из местных не хочет быть напарником. Подбираемся – по две ссыльных или эвакуированных. Руки выламывает: кажется сейчас свалим ношу себе на ноги, договариваемся класть носилки для отдыха, а потом снова подымать. Это еще тяжелее, но что делать – нет сил... Работаем, а слезы текут из глаз. Мечтаем о перекуре, когда женщины угостят печенной луковицей, украденной из семян и выпеченной на железной печурке. Это дает новые силы. Потом обед – суп. Дома хлеб – утром и вечером делим на две порции. В молоканке наливают молоко для ребенка до краев, предлагают принести посудину больше 0,5 л, но где ее взять? Выменяла литровую стеклянную банку, несу ее с молоком бережно, ежедневно получается почти 1 литр. Делим 0,5л ребенку с хлебом, а 0,5 литра на взрослых. Администрация выделяет семена картофеля 1 мешок и землю для посева. Осенью обещают выписать овощи на зиму: морковь, капусту. Весна вселяет надежду: больше не будем так голодать Еще новые силы вселяет весть о том, что Сеня жив. На мои открытки во все известные мне адреса лагерей, которые я всю зиму рассылала, как только появлялся новый адрес мест заключения, я иногда получаю ответы. До сих пор все ответы гласили – не числится. Вдруг из лагеря в г.Соликамске приходит ответ: "Ваш муж, Александр Браун находится по адресу – Соликамск 244/8. Можете ему писать." Ответ на маленькой полоске бумаги, нет печатей, нет фирмы, есть только подпись человека, видимо, коменданта, к которому я обращалась. Представляем себе, что это не просто человек. Это Человек с большой буквы. Ведь он откликнулся на мою открытку,где был не просто официальный запрос, а душераздирающая просьба: "я, такая–то, с 2–х месячным ребенком выслана из Риги 14 июня 1941 года. Нахожусь там-то, там-то. Разыскиваю мужа – такого-то. Умоляю – сообщите мне пожалуйста, не находится ли он в ваших местах заключения. Ни о чем не прошу, сообщите только жив ли он. Иначе нет сил жить. Буду вам вечно благодарна."
Я и Тина Владимировна счастливы. Мы уже не верили, что Сеня жив. Мы знаем о том, как тяжело в лагере. Это мы знаем от Ис. Наумовича, т.е. слышали от людей, которые живут в районе лагерей, где Ис. Н. находится. Шелли ездила туда – увезла сухари, сало, табак. Из последних вымениваем и отправляем посылки ему, и спасаем его от голодной смерти. Мы поддержим Сеню! Мы получим разрешение и пошлем ему посылку. Мы его спасем. Есть для чего и кого жить, есть, за что бороться. Какие–то новые силы появляются, энергия, желание жить. Это было в мае месяце. Но до нас доходит страшный слух. Ссыльных собирают массами и отправляют дальше на Север. Правда, одно успокаивает – семьи с малыми детьми пока не берут. Мы тревожны, но мы надеемся. Во сне вижу кошмары – на заимку, где я работаю присылают гонца и вызывают в контору совхоза. Бегу изо всех сил 6 километров, прибегаю к директору. Он сообщает мне, что моя семья должна покинуть совхоз и высылается на крайний Север. Это сон. Я его рассказываю во время перекура – и в этот момент мы видим курьера, скачущего на коне к нам. Все люди в ужасе, все боятся, что сон сбывается, и действительно гонец сообщает: "Роза, тебя срочно вызывают в контору к директору." Я бегу через кратчайший путь – через болота, не знаю, как меня не затянуло туда. Прибегаю в контору. Наш директор – грубый властный мужик, гроза людей, сидит за столом и закрывая лицо газетой, мне читает указания о том, что меня с семьей высылают на Север. Завтра в 5 часов утра (это чтобы люди не видели). Мы подошлем тебе фургон, и вы с вещами должны выехать в Канск. Он говорит, опустив голову. Мне кажется, что даже ему, этому на вид черствому человеку, трудно посмотреть мне в глаза. Я молчу и не двигаюсь. Он мне говорит мягко: "Пойди, получи продукты на дорогу, я тебе выпишу немного хлеба и рыбы соленой." Я прошу его походатайствовать в районе за нас, он обещает.
Все. Все кончено. Все надежды на "легкую" жизнь следующей зимой рухнули. Посаженный картофель остается здесь, трудодней нет, запасов на зиму нет. Что нас ждет? А главное, мы ждем ответа от Сени, скоро по нашим расчетам должен быть ответ от него, и мы сможем ему что-нибудь послать, а теперь мы отправляемся в неизвестном направлении.
Утро 11-го июня. В пять часов утра садимся в фургон – мама, Шелли, я и Сереженька, которому год и неполных два месяца. Наши вещи в 3-х чемоданах и Сережина коляска – наша "палочка-выручалочка". Все члены бригады, в которой я работала, стоят на дороге и в горьких слезах провожают нас. Выгружают нас во дворе какой-то школы возле железной дороги. Там на земле масса народу с пожитками. Кто заплаканный, кто рад, т. к. думают, что хуже уж не будет, может быть только лучше. Я заявляюсь к коменданту, регистрирую состав семьи, а он возражает – ребенка у вас нет, он не числится. На рыбалке, куда нас отправляют, дети не нужны. Я решаю пойти в районный отдел МВД выяснить недоразумение. Начальника нет, остальные не уполномочены, что либо менять. Предлагают дать взамен себя другого трудоспособного человека, где же мне его взять, ведь кроме них, других работорговцев нет, у них монополия – некуда обращаться. Вижу "выезд" своего директора около МВД. Возможно, пытался что-то для меня сделать, но начальника нет, а других он, видимо, не подкармливал продуктами из пригородного совхоза, поэтому никто с ним к не разговаривал. До последней минуты умоляю работников оставить мою семью на месте до выяснения недоразумения с ребенком, но они твердят одно: "Они отвечают за количество отправляемых, и не могут допустить "недостачи"". В последнюю минуту успеваю к отбытию поезда. Едем в Красноярск.
Правый берег Енисея – напротив на левом Красноярск. Кроме нашего эшелона прибыли и другие с разных сторон. Нас расположили под открытым небом. Сидим семьями – женщины, дети, старики. Ждем отправки на рыбалку. Куда и когда – никто не знает. Каждый день обещают, но нет, видать, транспорта. Выдают сухой паек и 1 раз в день баланду. Говорят здесь на всевозможных языках. Тут люди из Эстонии, Латвии, Литвы, поляки, русские немецкого происхождения, не понимающие по-немецки, немцы Поволжья, немцы из Ленинградской области и др. Спим, едим, плачем, болеем, в общем живем под открытым небом. Укрыться от дождя негде. Сидим на своих тюках. Мое спасение – коляска. Сереженька спит в коляске с поднятым куполом и он наперекор всем и всему – сухой, в тепле и здоров. Его первые шаги не на полу, а в траве, и мы радуемся и плачем.
Прошел июнь месяц – скоро месяц как мы ждем отправки. У меня вдруг повышается температура – 39,5 (термометр имеем еще из Риги). Самочувствие тяжелое. Что делать? Тина Владимировна отправляет Шелли (ей 14 лет) в медпункт пароходства – это 3–4 км от нашего расположения, недалеко от пристани ст. Енисей. Она просит врача придти ко мне, объясняет состояние. Согласны придти, но нужен адрес, а адреса нет. Без регистрации адреса вызов к больному не может состояться. Врач согласен принять больную у себя в медпункте. Это тоже отступление от правил, но он врач, и поверил девочке, что нужна его помощь. Шелли бежит бегом обратно. Тика Владимировна собирает меня в дорогу. Предлагает сопровождать меня. Но я прошу, чтобы она была с ребенком. Страшно оставлять. Я уговариваю ее: "Не имеет смысла со мной идти, пойду потихонечку, все равно никто меня на руках не понесет. Пошла. Сколько шла, не знаю. Где-то нашла забор, за который можно держаться и идти. Дальше не помню. Очнулась, лежу где-то, как будто в пчелином рое и пчелы жужжат. В ушах какой-то звон, кругом совсем темно. Потом вдруг открываю глаза, вижу над моим лицом мужчину в белом халате, постепенно жужжание пчел превращается в громкий гул людей. Я лежу на земле. Вокруг полно людей, около меня врач. Подносят носилки, хотят меня положить и говорят, что повезут в больницу. Ко мне мигом приходит полное сознание. Нет! Никуда меня не везите. У меня ребенок, семья. Я его потеряю, ведь его увезут без меня. Врач уговаривает, вы их потом догоните. Нет, ни за что, я уже знаю случаи, когда вот так друг друга теряли. А у меня семья: маленький ребенок, девочка 14 лет и нетрудоспособная бабушка. Они погибнут без меня, я их не смогу так быстро найти. Или оставьте нас всех, или оставьте меня с ними. Остаюсь я. Около меня уже Тина Владимировна. Кто-то из толпы узнал меня по ребенку. таких детей было мало. Нашли расположение по детской коляске, и позвали Тину Владимировну. Ей сказали: "Беги скорей, там твоя дочка померла!'' Вот она и пришла. Мы решаем держаться только вместе. Тина Владимировна договаривается с какой–то хозяйкой, которая сдает спальные места на полу, и мы там ночуем. Днем меня выносят на улицу, опирают об стенку этой избушки и я дышу. Мне все не хватает воздуха, и я дышу как будто вслух, как стону. Я вижу, как проходят люди мимо, останавливаются, смотрят на меня, как на умирающую, но меня это не трогает. Несколько дней проходит, темпера– тура уже 38. Мы счастливы, что опасность миновала. И вдруг – это было 11 или 12 июля (ровно месяц после выезда из Канска) – объявляют, что поданы баржи, на которые нас будут погружать. Подают фургоны – это такие длинные телеги, в которые обычно впрягают двух лошадей. Люди должны погрузить свои вещи, и везти эти фургоны к пристани. Дорога ужасная, камни, глины. Впрягаются в оглобли и сзади все трудоспособные. От нашей семьи впрягаемся мы с Шеллей. Мы голодные и слабые, да я еще совсем больная, этот путь – 4 км – мне кажется таким тяжелым, что не верится, что он когда-нибудь кончится. Мы тащим со слезами, останавливаемся и снова тащим. Нам кажется, и мы даже об этом говорим, что мы этого никогда не забудем. Но должна сказать, что забыли. Я даже не могу уже теперь себе представить эту тяжесть. Мне уже не верится, что это было так физически тяжело в 27 лет.
Погрузили нас на баржи. Народу масса. Сколько – я не знаю. Плывем по Енисею вниз. Здесь нет кухни, поэтому сухой паек – по кусочку хлеба (не помню, по-моему это было по 150 г) на человека и вода. Мы делим на 3 части и едим 3 раза в день. Сереженька тоже имеет 150 грамм. Я успокаиваю себя, что такому маленькому ребенку этого не мало и он не голодает. Рядом с нами семья из Риги – Альбины: мать, девочка 15 лет и мальчик 5 лет. Мать, видно, уже в течение первого года ссылки очень опустилась, у нее блестят глаза, одутловатые щеки и опухшие ноги. Она съедает весь паек сразу, а потом клянчит у детей. Дети дают ей по крошечке, она хватает и сердится, кричит плачет, выпрашивает еще. Пятилетний мальчик – с большими грустными красивыми глазами – умоляет при раздаче пайка: "Мамочка, не съедай весь кусок, оставь хоть немного на потом". Но мать, видать, потерявшая рассудок кричит на него: "Не твое дело".
Проплыли вниз по течению до Ярцевского района. Пароход, который тащит наши баржи, останавливается в середине реки. На лодках выплывают представители колхозов и им выделяют положенное количество людей.
Сначала предлагают маломощные семьи. Трудоспособные семьи без детей могут плыть на дальний север, а здесь поближе наше начальство старается избавиться от нас – семей с детьми и стариками. Председатели колхозов "рядятся": "На черта им, мол, такие семьи – чтобысидели у печек и ноги грели (так как раз выразились о моей семье и семье Шиглевиц с маленьким ребенком). Но нас "всучили", дали и несколько семей более трудоспособных и, наконец "срядились". При этом торге мы все присутствовали, единственное, что зубы нам не смотрят. При ехали в колхоз "Путь охотника". Это берег Енисея. Вся деревня – это одна улица. Избы здесь хорошие. Люди более сытые, чем в Канском районе, они имеют побочное питание, благодаря рыбалке и охоте. Конечно, все молодые на фронте. В деревне – бабы и старики. У нас, приезжих, нет огородов, так что на зиму овощей и картофеля нет, нет заработанных трудодней, нет рыболовных снастей, да и не умеем рыбачить, и, конечно, мы не охотники...
Всё же как-то устроились... И в последующие годы немного успокоились, и даже улыбались. "всюду жизнь!" В Ригу вернулись из ссылки в 1956 году.
Вот несколько фотографий из ссыльной жизни:
 30-1  30-2
 
30-3 и 30-4.Тина Владимировна, Роза, Исаак Наумович Берз, Юра Браун. Юра родился в Канске в 1946 г.
Cоздание сайта: SAMOMU.RU |
