1922 год. Новая жизнь (стр.26)

Первого сентября 1922 года мы начали учиться в новой школе. Школа была новой во всех отношениях. Я поступил в четвертый класс. Всего было шесть классов. Это была обязательная школа, школа нового типа. Таких школ было в Риге пять. Учителями в этих школах были представители еврейской прогрессивной интеллигенции. Язык преподавания – идиш. С тех пор прошло 55 лет, и перед глазами у меня стоит первый урок в нашем классе. Здесь собрались разные ребята из разных школ и с разным воспитанием, а то и без воспитания. Наш 4-й класс укомплектовался впервые.

 Те школы, в которых я учился до тех пор, были, главным образом, религиозные, учителя были, в основном, ограниченные, некультурные люди. А тут было совсем другое дело. Школа эта была светская. Все учителя были специалисты по своим предметам, культурные, прогрессивные люди. Настоящие учителя по призванию, с настоящими идеалами, с любовью относились к ученикам, как старшие братья и сестры. Прошло уже 55 лет, жизнь, и все же по сей день сохранились к школе и к учителям, первым настоящим учителям, самые теплые чувства. И как живые они стоят перед моими глазами, и каждому я говорю «Большое спасибо вам, дорогие мои первые учителя. Вы сеяли в наших сердцах любовь к знаниям, прогрессивным идеям, к счастью и свободе». 

Перед первым уроком в класс зашли две учительницы. Одна из них, очень представительная, интересная, средних лет, с доброй улыбкой на лице и ясными глазами представилась – ее звали Берта Липмановна Берз – и сказала следующее «Дорогие ребята! Я являюсь директором школы. А это учительница Карпина (учительница Karlin  есть на фото Учителя, 2-1). Она будет вашей классной руководительницей. Я вам буду преподавать историю, а учительница Карпина – естествознание и географию. Вы в нашей школе будете учиться три года. Наша школа – это школа нового типа, светская, мы постараемся дать вам прочные знания. Вы станете людьми с прогрессивным мировоззрением. Мы хотим, чтобы наша школа стала вашим вторым домом. Мы всегда будем вашими добрыми советчиками». Вот примерно так мне запомнились слова нашего директора. Она попрощалась и ушла. А наша классная руководительница рассказала о своих предметах, проверила фамилии учеников, предложила нам избрать старосту класса. Старостой была избрана ученица Волопянская Рива. Она вполне оправдала это доверие.

  Нас в классе 15 мальчиков и 17 девочек. На первых порах мы остались сидеть так, как мы сидели, т.е. мальчики отдельно и девочки отдельно. А потом получилось как бы добровольное переселение, и мальчики сидели вперемежку с девочками.

И вот первый звонок и перерыв, и все пустились гурьбой в зал. Все были возбуждены и полны впечатлений. Не успели оглянуться, и перерыв закончился. В класс вошел новый учитель. Его звали Шнеур Залман. Он должен был нас учить еврейскому языку и литературе. Он был совсем молодой, примерно лет двадцати. Мы чувствовали себя с ним очень свободно, почти как ровесники.

Следующий урок был арифметика. Учительница была Розенфелд. Она была не столь уж молода. Полная блондинка, довольно сердитая и строгая. Мы ее побаивались. Свой предмет она знала хорошо и нас научила. Лицо у нее было очень бледное и, чем дальше, тем бледнее. А потом мы узнали, что она болеет белокровием, ездила за границу лечиться и примерно через полтора года она скончалась. И лишь тогда мы поняли, почему она была так бледна и сердита.

 Еврейскую историю нам преподавал доктор Лифшиц. Это был невысокого роста, худой подвижный человек. Широко эрудированный, он получил свое образование в Вене. Он очень хорошо знал немецкий язык и литературу и философию. Преподавал он с большим увлечением. Он преподавал нам еврейскую историю и в средней школе и на педагогических курсах, где я учился. О нем еще и дальше расскажу. Немецкому языку нас учила Регина Моисеевна, которая стала женой доктора Лифшица.  

 Учителем языка иврит был Фридланд. Он годился для педагогики, как я для балета. На его уроках класс, как говорится, ходил ходуном. Бегали по партам, а он гонялся за нами. Как вспоминаю о нем, становится просто стыдно и жалко, как же мы так безжалостно относились к человеку. И так повторялось на всех его уроках, если наша классная руководительница не дежурила в классе.

Учитель по физкультуре был Карлин, высокий и здоровенный дядька. Только так можно о нем выразиться, ибо педагог он был слабый. Он даже разрешал себе нередко говорить грубости и обзываться. Но поскольку мы тоже пришли не из французского лицея, мы в ответ на его словечки только смеялись, и он вместе с нами. 

Остается еще упомянуть учителя рисования и пения. Учителем рисования был Фридлендер. Это был волевой человек крутого характера. Поговаривали, что в молодости он был анархистом и что он убил одного предателя. В наших глазах он этим только выигрывал, и его прошлое нас интриговало и таинственно действовало на нашу фантазию. Мы его уважали. У него был орлиный нос и лицо как бы высеченное из мрамора. Кажется, что он по сей день жив и живет где-нибудь в Америке. По моим расчетам ему не менее 90 лет. Вот короткие наброски о моих учителях. С некоторыми из них я встречался и в последующем, о чем я к месту позже расскажу.  

1925 год. Вечер, посвященный писателю Менделе.  (стр.12)

 О Бено Тумаринсоне и его дальнейшей жизни.

Правда, это не вполне хронологически, но зато довольно экстраординарно и оригинально, и потому заслуживает отдельного рассказа. Бено Тумаринсон был моим одноклассником, с 1922 года учились мы с ним три года, с 4 по 6 класс, в основной школе, и четыре года в средней школе. Очень одаренный человек, он хорошо пел, не хуже рисовал и еще лучше играл на сцене. Бог его одарил всеми талантами. Бено и его, старший на два года, брат Паул воспитывались без родителей у старой тети, а она не слишком проявлялась и занималась их воспитанием. Наш школьный директор в основной школе Берта Липмановна Берз имела громадное влияние на Бено и принимала очень активное участие в его воспитании, формировании его характера и развитии способностей. Сама Берта Липмановна была очень яркой личностью, эрудированным человеком, умной, интересной и привлекательной женщиной. Очень выдержанная и спокойная, всегда смотрела на тебя умными и красивыми глазами, и ее улыбка прямо проникала в твою душу. И не удивительно, что многие ученики были под ее очарованием. Бено рос и в ее доме одновременно с ее сыном Липманом, который был на пару лет (на 4 года) моложе нас. Бено боготворил ее, и его сыновняя любовь к ней со временем переросла в любовь мужчины к женщине. О том, что у него нарастают такие чувства к ней, он сам нам рассказывал. Это было тогда, когда каждому из нас было по 19 лет, уже после окончания средней школы. Эти чувства нарастали медленно, но упорно, по его словам. После окончания школы в 1929 году Бено Тумаринсон серьезно и глубоко изучал режиссуру, одновременно играл в рабочем театре клуба имени Переца. А она, бывший директор Б. Л. Берз изучала психоанализ... Несмотря на разницу в 19 лет, она вышла замуж за своего бывшего ученика. Он мне рассказывал, что очень любит свою супругу, и они оба счастливо живут. Сын Берты Липмановны также женился на нашей соученице (из основной школы Мери  Каган), уехал в США и стал там видным ученым. Труды его изданы в переводе у нас, и несколько раз он приезжал на конференции в Москву, читал курс лекций. Берта Липмановна и Бено также уехали в США, где она продолжила карьеру  психоаналитика, а Бено работал в театре. В 1976 году в возрасте 84 лет умерла Берта Липмановна, а через несколько лет на 69 году жизни последовал за ней ее бывший воспитанник, ученик и супруг Бено Тумаринсон. Они прожили вместе в любви и полном согласии 40 лет. Так закончился этот удивительный и оригинальный роман, началу которого я был живым свидетелем.

 1926 год. Школьный клуб. (стр.10)

  Сохранились в памяти некоторые наиболее яркие эпизоды о работе нашего школьного клуба. Вся внешкольная работа в школе была не только под нашим влиянием, но в основном под нашим руководством. Без нашего согласия нельзя было провести ни одного мероприятия в школе, и школьное руководство было вынуждено, скрепя сердце, с этим мириться. Клубной работой руководил совет. Совет состоял из 7-ми избранных членов. Совет избирался на год на общем собрании всей школы. Естественно, что абсолютное большинство в совете было наше. В 1926 году мы решили организовать вечер, посвященный революционной еврейской поэзии. Как форму для этого решили организовать общественный суд над революционными еврейскими поэтами, проживавшими в Америке: Резенфорд, Винчевский, Эйдельштат, Бовшевер. Популярными из этих поэтов были Морис Розенфелд и Морис Винчевский. Кстати, из этих четырех один только Винчевский был коммунистом. Все они изображали тяжелую жизнь, нужду, переживания тружеников и тяжелую страшную эксплуатацию бывших местечковых евреев, которые убежали от погромов в царской России, мечтали, что они найдут пристанище в пресловутой Америке. Нашли страшную эксплуатацию и, чтобы заработать кусок хлеба, приходилось трудиться от темна до темна. Мне хочется привести очень характерный образец, который отражает жизнь и думы трудяг. Это очень наглядно показал поэт М. Розенфелд, самый популярный и талантливый из упомянутых четырех. И поэтому неудивительно, что он сохранился в памяти народа по сей день, и его стихи тоже. Самые популярные стихотворения стали даже народными. К примеру «У меня есть маленький мальчик» ("Их хоб а клейнем ингеле").

 /Из «Литературной энциклопедии»: РОЗЕНФЕЛЬД Моррис [1862—1923] — еврейский рабочий поэт. Основные черты, характеризующие творчество Р.. Капиталистическая эксплоатация как объект поэзии — изображение рабочего в мастерской и в домашнем быту, ненависть к эксплоататору — рабочая гордость, рабочее достоинство, сознание того, что рабочий есть творец всего, протест против всего капиталистического мира и убежденность в том, что грабители заслуживают наказания, — сочный язык, близкий народу, временами насыщенный истинно-пролетарским содержанием и притом временами пропитанный сатирой/.

 1927 год. Каток. (стр.2)

  Зимой 1927 года я по рекомендации Родака стал заведовать катком. Дело было так. На школьном дворе основной школы, где я учился, по улице Езусбазницас 11, был организован для школьной детворы каток, и заведовать катком был назначен я. Каток работал 4 раза в неделю, с 17 до 20 часов. За эту работу я получал 30 лат в месяц. И вдобавок еще катался бесплатно. Эта работа была очень веселая и приятная. Среди школьной детворы я стал самым популярным человеком. Каток существовал 4 месяца.   (Ровно через 50 лет, в 1977 году летом, я ехал с женой в электричке. Напротив меня сидел пожилой человек моих лет. Он мне и говорит «Когда же ты мне отдашь ремешок?». Я смотрю на него в недоумении. Оказывается, он прошел тогда на каток «зайцем», без билета, и я в назидание забрал у него ремешок. Вот мы смеялись.) 

 Пришел март месяц, зима начала отступать, и мой каток прямо на глазах начал таять. Наступил день, когда мой каток превратился в большое болото, и пришлось его закрыть. О нем остались у меня приятные воспоминания. Из-за катка я запустил учебу, и надо было срочно наверстать упущенное.

Запомнился мне учитель по математике Арон Бенционович Решин. Однажды он вызвал меня к доске решать задачу. И когда как-то не получалось, он бросил реплику «Очевидно, Ваш мозг на катке заморозился». В классе захохотали, а мне стало очень обидно. И обида запомнилась на всю жизнь. В течение примерно дней десяти я догнал класс и исправил оценки. 

 ...После отъезда Родака... пришел к нам новый классный руководитель. Он же преподавал в школе еврейскую литературу и язык. Фамилия его – Харлаш. Он был небольшого роста, худощавый, из-под длинных светлых ресниц смотрели на вас умные внимательные глаза. Держался с нами просто и дружелюбно. Еще до прихода в класс он, видимо, интересовался и знал характеристику на каждого из нас. Свой предмет он преподавал со знанием и интересом. Он был одним из руководителей Бунда. Он, естественно, знал, что мы являемся его политическими противниками, старался не пускаться с нами в политические споры. Но бывало также, когда возникал все же спор, он бросал реплику, правда, спокойно «Вы же сталинец», т.е. «с Вами нечего спорить». Установленные у нас порядки он не изменил. По пятницам у нас продолжались наши вечера и лекции, устные журналы и дискуссии. Наши клубные вечера по пятницам, видимо, совсем не устраивали Харлаша. Содержание этих вечеров было не в его духе, а как раз наоборот. Но виду он не показывал. И вот в один прекрасный день он сообщил, что организует семинар по изучению западноевропейской литературы. Мы насторожились, но на семинар пришли. Харлаш сделал обзорную лекцию. Лекция, надо признать, была довольно интересной. Он объявил, что семинар будет работать по субботам каждую неделю. Тогда нам стало ясно, что первоочередная цель этого семинара – оттянуть людей от наших клубных вечеров по пятницам. И пошла у нас тихая борьба без слов. Наши организованные ребята ... перестали ходить на этот семинар, и Харлаш при случае ехидно называл нас сталинцами, а мы с ним не спорили. Но помаленьку назревал, так сказать, скандал. И вот как это случилось. К годовщине Октября мы решили устроить вечер, посвященный 10-й годовщине. За день перед этим директор школы Исаак Берз ... предупредил, что запрещает вечер и что мы вообще слишком много вольности себе разрешаем и что он будет вынужден принять строгие меры. В ответ на это мы, т.е. половина нашего класса, которые были нами организованы, в день 7 ноября демонстративно в школу не пришли. Вечером мы собрались на квартире у одной из наших, Симы Фишберг, и отпраздновали 10-ю годовщину. Был доклад, были песни и чаепитие под предлогом дня рождения. Настроение у всех было приподнятое, праздничное. На следующий день не успел я зайти в класс, как директор Берз меня вызвал и обрушился на меня. Он вообще считал, что я являюсь главным смутьяном. Я молчал, а он кричал, угрожая исключить нас из школы. А когда успокоился немного, он сказал, что если власти узнают, что полкласса не пришли в школу 7 ноября, то нас исключат всех из школы. На что я невозмутимо сказал, что не пришел, потому что был мороз и, наверное, и остальные по этой же причине. Тогда он махнул на меня рукой и сказал «Идите и расскажите эту басню учительнице латышского языка». Ее звали Медне (М.Медне), и была она большой дурой, и только она  могла этому верить. В данном случае все обошлось благополучно.

...Учился я посредственно, т.е. между тройкой и четверкой. И не потому, что я ленился, но просто времени не хватало. Вот судите сами: во-первых, надо было подработать, т.к. родители очень мало могли помочь, к сожалению. Наоборот, скорее я должен был им помочь. Я подрабатывал частными уроками, потом внешкольная работа, потом полуподпольная работа в молодежной секции при Культурлиге. Я состоял еще в секции идиш-культуры при левых профсоюзах... Так что являлся домой поздно вечером. Так ежедневно засиживался до глубокой ночи и спал не более чем шесть часов. На судьбу свою не жаловался, упаси бог, всегда в хорошем настроении, как подобает молодому парню в семнадцать. Сидишь, бывало, на последних уроках, клюешь носом и, чтобы не заснуть, сам себя щипаешь. Бывало также, что опаздывал на уроки, и куда деваться на целый час – самое лучшее место тогда было в кочегарке. Кочегарка сохранилась в памяти как теплый приятный уголок, который служил нам в таких случаях как спасательный круг в шторм. Кочегар, его звали Канавчиков, - простой, добродушный и доброжелательный человек, всегда с участием интересовался, что случилось, а в необходимом случае шел в разведку. Всегда угощал тебя папироской: сидишь, дымишь, подбрасываешь уголек и балагуришь. Он стал нам за эти годы так приятен, что мы посвятили ему целый гимн, кружились вокруг него и танцевали, и нас это очень забавляло, и все смеялись. Правда, в конце концов, нашу «малину» раскрыли, и директор строго приказал не пускать нас в кочегарку, но наши рейды, правда, с опаской, не прекратились. Мелодия этого танца-гимна помнится мне по сей день. Недавно отмечали мое семидесятилетие, и с обеих сторон от меня сидели мои старейшие друзья детства, с которыми дружим уже почти 60 лет – это были Мотл (Бармазель) и Иоселе (Гарфункель). И вот мы вспомнили этот гимн, посвященный Канавчикову, и спели его под аплодисменты.

Я перешел в предпоследний класс и решил на время летних каникул устроиться работать на лесопильный завод на Заячьем острове. Целый день на свежем воздухе, чем это плохо. Работаю с восьми до пяти, с обеденным перерывом с 12 до часа. В обеденный перерыв купаюсь. Аппетит после того волчий, я вообще на аппетит не жаловался. Что может быть вкуснее, чем чайная колбаса с хлебом и вдобавок соленый огурец. Скажу по секрету, что съедал по меньшей мере полкилограмма хлеба, не меньше – колбасы, а после того запивал стаканом чая, бывало, и двумя. Потом ляжешь в тени под штабелем – скажите, чем это не райская жизнь. Жаль только, что вот гудок, и рай кончается. Но не беда. Зарабатывал 30 сантимов в час, т.е. 2 лата 40 сантимов в день. Для сравнения: это составляло стоимость 1,5 кг масла или 2, 5 кг мяса, и т.д. Не ахти как много, но жить можно. Я стал членом левого профсоюза работников транспорта и членом ИКСа, это в сокращении «идише култур секцие»  при левом профсоюзе. 

По субботам – лекции или другие мероприятия. Я тоже читаю лекции: о еврейской революционной поэзии, о корнях религиозных праздников. Народ слушал с интересом. Излюбленным местом для вечерних прогулок был бульвар Райниса, или, по-нашему, Красный бульвар. Так его наши ребята именовали. Там в летние вечера можно было встретить наших.  

В назначеный срок все как один явились и шагом пустились в поход с походными песнями на устах. С короткими передышками мы в первый день прошагали примерно 30 км и дошли до станции Меллужи – тогда эта станция называлась Карлсбад-2 – и тут сделали первую большую остановку, организовали отдых, обед и ночевку. Там было наше летнее учительское общежитие, и они нас очень радушно приняли, организовали нам настоящий праздник. А на следущее утро мы, обновленные, продолжили путь. От Меллужи до Кемери мы доехали поездом, а от Кемери до Тукумса шли пешком, и к вечеру очень усталые, но довольные, добрались до еврейской школы, где нас ждал заведующий, учитель Трок. В школе был для нас организован прием, ужин и ночлег. Все спали как убитые до утра. Тукумс, красивый, холмистый, утопающий в зелени городок. В Тукуме мы остались до следующего дня. К нам пришли в гости ученики местной школы. Мы вместе с ними шли к ним в гости, а вечером организовали в школе совместный концерт самодеятельности. Гуляли допоздна, а рано утром многие нас проводили в наш путь. К нам, к нашему походу присоединился сын Трока, парень наших лет, хороший веселый парень. Прошли мы в этот день примерно 20 с небольшим километров и остановились в Кандаве. Там мы устроили отдых и ночлег. Там уже не было так празднично, как в Тукумсе, но так же  хорошо и интересно. Поили нас там парным молоком, сметаной и творогом со свежим домашним ржаным хлебом и было это так вкусно, что вкус остался у меня в памяти по сей день. Там мы тоже провели целые сутки и с пением пошагали дальше. Природа в этих местах очень красивая. В лесу много деревьев разных пород. Параллельно идет хорошо асфальтированная шоссейная дорога. Прозрачные озера и речки, и ты вместе с друзьями шагаешь, и так хорошо и светло на душе, и ты готов обнимать весь мир. И жизнь хороша, и жить хорошо. После примерно каждых 10 км привал на 30 минут и опять вперед. Весело и легко с песнями на устах мы шагали как заправские солдаты и к вечеру  усталые, но довольные, добрались до намеченного пункта – местечка Сабиле. Встретить нас пришли школьники местной школы.  Они нас радушно поздравили и доставили в школу. Мы были очень уставшие и еле держались на ногах. Но это не мешало нам выкупаться в речке. Потом с волчьим аппетитом кушали кашу и  пили парное молоко со свежим ржаным хлебом. Что могло быть вкуснее, вряд ли марципаны. А потом уснули как убитые. Встали на следущее утро обновленные и как бы вновь рожденные. Собралось много местных ребят, уделили нам очень много внимания. Зто было 22 июня, и мы по крепкому уговору местных остались там на Лиго. Вместе с местными ребятами мы готовились к празднику, изготовили много венков, чтобы хватило для всех. Подготовили программу – смесь нашей самодеятельности и латышского фольклора, посвященные Лиго. Ночью зажгли костры, танцевали вокруг костров и веселились до утра, и там же на месте упали как мертвые в глубокий сон. Проспали пару часов. А утром были опять готовы к «ратным подвигам». Сердечно мы распрощались с нашими новыми друзьями и пошагали вперед к последнему пункту нашего маршрута – станции Стенде. Всего за 12 дней нашего туристического похода прошагали мы 180 км. Столько много интересного и радостного мы имели за это время, жили безотлучно вместе. Эти коллективно проведенные 12 дней остались как светлый луч у нас всех на всю жизнь.

 Передо мной сидели Мейше Иткин и Бая Скутельская. Об их судьбах – позднее.

Последний учебный год в гимназии в целом сложился для меня далеко не благополучно, особенно по условиям дома. Отец очень тяжело заболел. Мы даже сперва не подозревали, как отец серьезно болен. Он молчал и только редко жаловался на боли. Он вообще всегда был худощавый, но тут на глазах начал худеть, перестал кушать, пил только чай (чай он всегда любил и мог выпить стаканов десять подряд). Стакан молока и тарелка молочного супа – это была вся его еда. И даже это плохо переваривал. Средств, на что жить, тоже не было, и вызвать лишний раз врача было целой проблемой. Бедный мой отец, он страдал и молчал. Чтобы заработать пару копеек, мать начала разносить молоко по улице Московской. Одна женщина держала корову, и вот ежедневно рано утром мать ходила к ней забрать весь удой и разносила соседям по нашему дому. Соседи очень охотно поддержали и шли прямо к нам на квартиру, чтобы облегчить маме, и таким путем мама заработала пару копеек на хлеб насущный. Этого хватало, как говорится, с воды на кашу. Всю тяжесть я взял на себя, заимел местные уроки, в среднем три урока в день. Утром шел в школу, сразу после школы шел на свои уроки. В одном доме мне не только платили за урок, но под разными предлогами и подкармливали. Это был богатый дом, и относились они ко мне прямо по-родственному. Уроками я зарабатывал примерно 2,5-3 лата в день. Так что мне удалось освободить мою мать от ее тяжелого и не очень почтительного труда, из-за которого больной и гордый мой отец особенно переживал, и я не меньше. И, кроме того, мама должна была ухаживать за больным отцом. Я имел еще большую общественную нагрузку, руководил школьным клубом. Домой ежедневно я возвращался очень поздно, садился за уроки, и, сидя, прямо засыпал от усталости, и так день за днем. Физически был я довольно крепким парнем веселого нрава, так что это меня всегда выручало. Учился я довольно посредственно, у меня просто времени не хватало. К счастью, у меня была хорошая память, и это меня выручало. Время шло незаметно, быстро, и вот уже приблизились выпускные экзамены. Последнюю четверть в школе идет повторение всех предметов. Было мне совсем не легко. Только не роптать и не сдаваться, уже начались экзамены. Экзамены тогда сдавали почти по всем предметам, и тут в середине экзаменов подвернулась очень хорошая работа. Замечательные условия – 200 лат в месяц, работать 5 дней в неделю на свежем воздухе, на плотах записывать меры длины и ширины бревен. О более удачной работе я не мог мечтать, и главное – такой заработок. С большой благодарностью вспоминаю, с каким пониманием отнеслись ко мне учителя. От нескольких экзаменов меня вообще освободили: по истории и латышскому языку. Правда, этими предметами я хорошо владел. Но не это же важно. Они и на остальных экзаменах смотрели сквозь пальцы. И так я накануне Лиго сдал последние экзамены. На торжественном выпускном акте я из-за работы не мог присутствовать. Но на школьный выпускной вечер я пришел и был вместе со всеми. Нас поздравляли, было много выступлений. Очень тепло говорил директор Берз, очень душевно говорил наш классный руководитель Харлаш, да и остальные учителя. Вот д-р Лифшиц: в течение долгих лет я с ним и по жизни встречался, и по учебе на педагогических курсах, а позднее и по работе в школьной организации. Я об этом еще расскажу потом. Говорил еще учитель Закс, интересный человек и очень хороший педагог по физике и химии. Его жена была немка, вместе с двумя сыновьями она его оставила и со всеми немцами за два года до войны уехала в Германию. А после начала войны вернулась в Латвию и вместе со всеми фашистами и латышскими националистами уничтожала евреев, которые по разным причинам не эвакуировались в начале войны.

Но я заговорился и отступил от основной темы. Все ребята и также учителя просили, чтобы я выступил. И как же я мог отказаться. Четыре года я был так тесно связан со школой, с ребятами, активно участвовал в общественной работе школы. Говорил я с большим волнением и воодушевлением, и это волнение всем передалось, и все присутствующие мне долго аплодировали. Я даже не подозревал, как все были привязаны ко мне и как я был привязан к ним. Прощай, школа. Спасибо вам, учителя, спасибо вам, мои дорогие школьные друзья. Со многими из моих школьных друзей я продолжил дружбу долго, а с некоторыми сохранилась наша близкая дружба многие десятилетия. Особенно мне дорог друг моего детства, моей юности, с которым мы вместе в течение всей моей жизни по сей день Иоселе Гарфункель, а также и Мотл Бармазель. К ним я еще много раз вернусь.